Неточные совпадения
И Дмитрий подробно
рассказывал о никому неведомой книге Ивана Головина, изданной в 1846 г. Он любил говорить очень подробно и тоном
профессора, но всегда так, как будто
рассказывал сам себе.
Пришлось
рассказывать об университете, о
профессорах, о столичных удовольствиях.
Тогда Фогт собрал всех своих друзей,
профессоров и разные бернские знаменитости,
рассказал им дело, потом позвал свою дочь и Кудлиха, взял их руки, соединил и сказал присутствовавшим...
Он
рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с
профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
Еще с первого экзамена все с трепетом
рассказывали про латинского
профессора, который был будто бы какой-то зверь, наслаждавшийся гибелью молодых людей, особенно своекоштных, и говоривший будто бы только на латинском или греческом языке.
И тут девочка
рассказала ему кое-что о себе. Она дочь
профессора, который читает лекции в университете, но, кроме того, дает в Екатерининском институте уроки естественной истории и имеет в нем казенную квартиру. Поэтому ее положение в институте особое. Живет она дома, а в институте только учится. Оттого она гораздо свободнее во времени, в чтении и в развлечениях, чем ее подруги…
Это не был профессор-хлыщ, профессор-чиновник или профессор-фанфарон, а это был настоящий, комплектный ученый и человек, а я вам о нем
расскажу вот какой анекдот: был у него в Москве при доме сад старый, густой, прекрасный сад.
Я посмотрел на Тита с удивлением. Его вопрос напомнил мне о чем-то, происходившем тоже будто давно, перед грозой или во сне. Действительно, кто-то
рассказывал о
профессоре Бел_и_чке предосудительные вещи, и вчера еще я сам горячился по этому поводу. Но теперь я равнодушно зевнул.
Евсеич сам вслушался, да и я
рассказал ему, что Григорий Иваныч был назначен адъюнкт-профессором в новом университете вместе с Иваном Ипатычем, Левицким и Эрихом.
Я развязно стал
рассказывать и
рассказывал долго, и в зрительной памяти проплывала страница толстейшего учебника. Наконец я выдохся,
профессор поглядел на меня брезгливо и сказал скрипуче...
— А ну-ка,
профессор Грохалейший, расскажи-ка ты нам насчет звезд и солнышка, и как все это случилось.
Профессор был очень доволен и охотно
рассказал мне все подробности этого искусства, не мудреного, но требующего осторожности, терпения и ловкости.
С своей стороны, я
рассказал о своих новых и старых
профессорах, о новых предметах учения, о наших студентских спектаклях, о литературных занятиях и затеях на будущее время и, наконец, о моей страсти к собиранию бабочек и о пользе, которая может произойти для науки от подобных собираний.
Однажды Тимьянский при мне
рассказывал, что видел у
профессора большое собрание многих насекомых, и в том числе бабочек, и что Фукс обещал выучить его, как их ловить, раскладывать и сушить.
Но Вере было мало того, что он
рассказывал. Она заставляла его еще и еще раз передавать ей в подробностях весь разговор с
профессором. Она интересовалась самыми мельчайшими деталями: какое было выражение лица у
профессора, каким тоном он говорил про свою старость, что чувствовал при этом сам Коля…
А. С. Таубер, —
рассказывая о немецких клиниках, замечает: «Громадная разница в течении ран наблюдается в клиниках между ампутациями, произведенными молодыми ассистентами, и таковыми, сделанными ловкой и опытной рукой
профессора; первые нередко ушибают ткани, разминают нервы, слишком коротко урезывают мышцы или высоко обнажают артериальные сосуды от их влагалищ, — все это моменты, неблагоприятные для скорого заживления ампутационной раны».
Я пошел к профессору-терапевту. Не высказывая своих подозрений, я просто
рассказал ему все, что со мною делается. По мере того как я говорил,
профессор все больше хмурился.
Узнав, что я — студент-медик, она сообщила мне, что ездила в Харьков лечиться, и стала
рассказывать о своей болезни; она уже четыре года страдает дисменорреей и лечится у разных
профессоров; один из них определил у нее искривление матки, другой — сужение шейки; месяц назад ей делали разрез шейки.
Катя написала заявление, где, как свидетельница,
рассказывала об извращении газетным отчетом речи
профессора, об их совместном посещении редакции.
И вчера он только присутствовал при их разговорах, а сам молчал. Калерия много
рассказывала про Петербург, свою школу, про общину, уход за больными, про разных
профессоров, медиков, подруг, начальников и начальниц, и только за обедом вырвалось у нее восклицание...
Довольно часто на обедах и вечерах бывал у них
профессор М.П.Розберг, слушал мои вещи и охотно
рассказывал о литературно-университетской Москве 30-х и 40-х годов.
О нем как о
профессоре Михайловской артиллерийской академии мне много
рассказывал и мой сожитель по квартире (до моего редакторства) граф П.А.Гейден, тогда еще слушатель Петербургского университета, после того как он из Пажеского корпуса поступил в Артиллерийскую академию, где Лавров читал теоретическую механику.
Иностранец Берви, как
рассказывали тогда сами медики, кровообращение объяснял на собственном носовом платке, а
профессор терапии Линдгрэн был заведомый гомеопат.
Служитель громогласно так и доложил инспектору. Один мой товарищ-однокурсник, богатый, весело живший молодой человек,
рассказывал, что иногда встречает Соколова в очень дорогом тайном притоне; там устраивались афинские ночи, голые посетители танцевали с голыми, очень красивыми девушками,
Профессор стоял в дверях, жевал беззубым ртом и, поправляя очки на близоруких глазах, жадно глядел на танцующие пары.
Но вот как: я мог
рассказывать только подряд, как было написано в литографированных лекциях; но когда
профессор стал задавать мне отдельные вопросы, я совершенно не мог направить на них свою память.
Пора было подумать о кандидатской диссертации и решить, к какому
профессору обратиться за темой. Меня больше всего привлекал на нашем историческом отделении
профессор В. Г. Васильевский, читавший среднюю историю. У него я и собирался писать диссертацию. Но я уже
рассказывал: после позорнейшего ответа на его экзамене мне стыдно было даже попасться ему на глаза, не то, чтобы работать у него.
Михаил Иванович Владиславлев.
Профессор философии и психологии. Он у нас на первом курсе читал логику. Здоровенный мужичина с широким, плоским лицом, с раскосыми глазами, глядевшими прочь от носа. Смотрел медведем. Читал бездарно. Мне придется о нем
рассказывать впоследствии, когда за крепкую благонадежность его сделали ректором на место смещенного Андреевского.
Впоследствии, в своих фельетонах, он любил
рассказывать: «Когда я был в Англии, то мне говорил Стад…», или: «Когда я был а Персии, то мне говорил персидский шах…» Студентом он еще не имел таких высоких знакомств, довольствовался более скромными и
рассказывал, стараясь, чтобы все кругом слышали: «Когда я был у
профессора Батюшкова, то он мне говорил…»
Книжка
рассказывает, что все немецкие университеты прислали
профессору, отыскавшему династию Тригопордов, адресы, в которых слагали ученому панегирики, а одна академия сообщила ему патент на звание ее члена.
Исанка
рассказала про свое посещение
профессора.
Тут Трубецкой воочию убедился, что перед ним в самом деле, должно быть, губернатор, и поспешил возвратиться в свою гостиницу в гневе и досаде, которые и излил перед покойным медицинским
профессором Алекс. Павл. Матвеевым. Акушер Матвеев происходил из дворян Орловской губернии и имел родных, знакомых Трубецкому, вследствие чего и был приглашен для бесплатного медицинского совета. Ему Трубецкой
рассказал свою «неприятную встречу», а тот по нескромности развез ее во всю свою акушерскую практику.